|
 |
![]()
Наши читатели, пожалуй, успели подзабыть про наш
сериал “Училка” с продолжением. Но вот пришёл очередной вариант, и
мы его печатаем.
Давайте поговорим
серьёзно и по делу.
Последовавший
разговор, впрочем, был не слишком пространным. Самой Светлане
профессор задал всего один вопрос:
- Вы, мадам, полагаю, имеете
представление о своем реальном состоянии?
И, удовлетворившись её
безразличным кивком, заговорил дальше, обращаясь уже исключительно к
Шершню:
- Так вот, молодой
человек, как я уже сказал, остановить сам процесс мы не в силах.
Поэтому речь может идти лишь о том, чтобы, так сказать, растянуть
его по времени.
Шершень всё еще
отказывался понимать этого жлоба со старорежимной бородкой, но
вполне современными манерами прожженного деляги, а потому снова
набычился и в упор уставился на профессора:
- И на сколько же можешь… можете…
это самое… растянуть?
Профессор
взгляда не отвел и - тоже в упор - ответил:
- По деньгам. Исключительно по
деньгам, молодой человек. Потому что отныне каждый лишний месяц
жизни вашей знакомой будет вам обходиться всё дороже. Насколько
понимаю, именно вы собираетесь оплачивать её, так сказать, проездной
билет…
Помолчал, бросил искоса
взгляд на Светлану и добавил уже помягче:
- Ну, и насколько ей повезет.
Светлана с некоторым даже
удивлением вдруг поняла, что вот до этих самых слов она все-таки на
что-то еще надеялась. Странно, она-то была уверена, что со всеми
надеждами распрощалась уже давным-давно, а вот, оказывается, поди ж
ты.
Шершень вроде бы хотел снова
уединиться с профессором, даже привстал, но потом тоже, видать,
решил играть в открытую, тем более что Светлана внешне никак на всю
эту дикую, по его понятиям, сцену по-прежнему не желала реагировать.
Спросил коротко:
- Сколько?
Профессор с несколько наигранным
недоумением вздернул белесые брови:
- Вы имеете в виду деньги или
время?
Видно было, что
происходящее чем-то начинает ему даже нравиться. Словно какой-то
спектакль с неожиданной, а потому занятной интригой. Шершень
сдержался, но снова демонстративно перешел на “ты”:
- Сколько ты ей даешь?
Прежде чем ответить, профессор
написал что-то на подвернувшейся бумажке, показал Шершню.
- Видите ли, молодой человек, я с
вами не торгуюсь. Светлана… простите?.. да-да, Николаевна вполне
может прожить еще лет двадцать, и даже того более. Будем надеяться.
Но, с другой стороны, она может через год-полтора стать абсолютно
беспомощной. Абсолютно. Простите, даже на горшок не сможет сесть
самостоятельно. И деньги нужны для того, чтобы шансов на первое у
неё стало хоть чуть побольше, чем на второе. Вот та сумма, которую я
вам написал, это и есть необходимый начальный взнос. Но никакие
деньги ничего не гарантируют, и это вы тоже должны ясно понимать.
Шершень всё-таки сделал последнюю
попытку:
- А если, скажем, в
Москву?
Профессор, казалось,
только этого и ждал:
- Да ради
бога. Желаете, я вам даже рекомендацию дам…
Они еще что-то там обсуждали, но
Светлана уже не слушала. Вот и всё, сказала она себе, как всегда в
последнее время, когда разговоры с собой стали привычкой. А эти двое
будто в карты играют. Только козыри-то все у профессора в рукаве,
так что, Павлик, теперь твоя очередь яблочко в больницу нести.
Только рук целовать никто тебе не будет, не надейся. Благородный
разбойник, как смешно. Знать бы тогда, в школе, что он станет вот
таким… Да нет, что изменилось бы? Соблазнять его стала? Или пятерки
ставить – тоже хорошо. Господи, когда ж это всё кончится! И сама
себе ответила, будто успокаивая: “Скоро, скоро…”
Всё-таки он свозил её в Москву, а
потом еще раз. И на Алтай к какой-то бабке, одной из тех, что лечат
от всех болезней. И к разбитному старику в окрестностях Львова,
который сначала всё материл клятых москалей, а потом надавал целый
чемодан каких-то настоек, пакетов с травами – к немалому удивлению
Светланы, ей стало лучше, пусть ненадолго. Через полгода Шершень
снова собрался везти её к тому деду, но оказалось, что он уже умер.
Очень скоро Шершень лучше её знал
всё, что можно было прочитать о той болезни, которая так неумолимо
подчиняла себе организм Светланы. Он постоянно списывался,
созванивался с какими-то клиниками, лечебными центрами, привозил
неведомых медицинских светил и вообще понапрасну тратил огромные, по
меркам Светланы, деньги. Она подчинялась именно потому, что ей было
просто неловко, да к тому же он и не спрашивал. Он приходил и
говорил, что они едут, и они ехали. Ходила она уже совсем плохо, так
что в самолет или поезд ему приходилось заносить её на руках самому
или с кем-нибудь из своих друзей: как на подбор, молодые здоровые
бугаи, от одного вида которых стюардессы и железнодорожные
проводники начинали суетливо помогать устраивать Светлану поудобнее.
За всё это время она только
однажды спросила его:
-
Послушайте, Павел, а чего вы вообще решили меня
облагодетельствовать?
Он как раз
что-то горячо объяснял ей, пересказывал какую-то очередную статью о
сенсациях в медицине: он теперь чуть не каждый день потчевал её
подобными сказками. Оборвался на полуслове, покраснел. Видно было,
что ему хочется сказать какие-то давно заготовленные слова, но,
вероятно, слова эти были слишком уж для него непривычными,
неуместными даже: не только ей, он самому себе боялся показаться
смешным. Он вдруг отвернулся и, привычно, как он всегда делал в
неловкие минуты разговоров с ней, глядя в окно, выговорил наконец:
- Вы мне всю жизнь… это самое…
осветили, словом.
Светлана не
рассмеялась только потому, что по привычке пожизненной отличницы
принялась сразу же вспоминать, откуда он это мог взять. Нет, в
“Гранатовом браслете” как-то вроде по-другому. С внезапно
проснувшимся и почти неподдельным интересом она спросила:
- Господи, Павел, это где ж вы
такое вычитали?
Он молча встал,
ушел и не приходил два дня.
К тому
времени ни от Эльвиры, ни от её девочек в доме уже и следа не
осталось. Шершень ей вообще очень мало рассказывал о своей жизни, о
женщинах они не говорили тем более. К ней самой он видимого интереса
не проявлял, что её, с одной стороны, не удивляло и даже вполне
устраивало, но, с другой, все-таки задевало, причем чем дальше, тем
больше. В конце концов
она прямо
спросила его:
- Скажите, Павел, вы
брезгуете мной, как женщиной?
Признаться, ей не так уж и
хотелось того, на что она его фактически спровоцировала. Для неё это
было вроде эксперимента, который она зачем-то продолжала ставить и
над собой, и над ним. Она понимала, что после такого её вопроса он
должен будет либо уйти совсем, либо преодолеть то последнее, что еще
их разделяло. Она сама не знала, чего ей хочется больше. Эта
странная, ненормальная привязанность к ней молодого здорового
бандита (да, да, именно бандита, а кого ж еще?) уже стала раздражать
её почти так же, как раздражала когда-то смешная любовь бывшего
пятиклассника. Отдавала себе отчет лишь в одном: никакого “желания”
с её стороны не было и в помине. Просто раньше, когда он оставался
ночевать в её квартире, они спали в разных комнатах.
Светлана подумала, что, наверное,
он дерется с таким же вот именно ожесточением, с каким сейчас её
ласкает. Или бьёт свои жертвы (он же должен кого-то бить, да?) с тем
же желанием выбить из них что-то нужное себе (ну, там, или банде
своей), с каким пытается высечь из её безразличного, а потому
покорного тела хоть какую-нибудь искру. Пусть даже не ответного
чувства, но хоть чисто физиологическую реакцию. Да, рефлекс. Должен
быть, а нету. Ей стало смешно: вот, даже на подопытную собачку не
тяну, обманула бы академика Павлова.
Она до того ушла в эти странные
свои мысли, что почти не обратила внимание на то, как Павел вдруг
затих, отстранился, потянулся к выключателю и зачем-то зажег свет.
Он смотрел на неё с очевидным удивлением и едва ли не страхом:
- Так я что… это самое… первый у
тебя, что ли?
Черт, подумала она,
такое событие пропустила! Впрочем, какое это имеет значение? Первый,
последний… Вернее, так – первый и последний. Но все-таки жаль,
конечно, что не обратила внимания с этими своими дурацкими
собачками. Почему-то разозлилась и с противной самой себе
повизгивающей интонацией спросила:
- А чего испугался-то?
И уже понимая, что делает
глупость, может даже и подлость, но именно этого и желая, произнесла
врастяжку, с нарочитым спокойствием:
- Не бойся, не малолетку совратил.
Еще подумала и добавила:
- А до алиментов всё равно не
доживу.
Он смотрел на неё с тем
недоумением, с каким приласканный и балованный щенок смотрит на
беспричинно ударившего его хозяина. Она подумала, что он сейчас или
расплачется, или даст ей по морде. И, чтобы опередить его в любом
случае, с нескрываемой издевкой посочувствовала:
- Бедненький, за свои денежки, да
еще и со старухой, и в такую историю влипнуть… Уж извини, не
предупредила.
Теперь она спокойно
ждала удара, но Шершень сел, опершись спиной о бессмертный китайский
ковер, который отец еще в середине пятидесятых, задолго до её
рождения привез из командировки как подарок чуть ли не от самого Мао
Цзедуна за помощь братскому народу в развитии промышленности.
Подтянул колени к груди, обхватил их руками, оперся подбородком.
Неожиданно заговорил, будто продолжая прерванный рассказ:
- А самая большая мечта у меня
тогда была такая. Приезжаю я в школу, взрослый уже, вот как сейчас
примерно, на белом “мерседесе”. Помнишь, тогда у нас этот, как его,
кооператор-то первый, Лагунов, на таком разъезжал. Подержанный, но
мы-то тогда и такие только в кино да по телевизору… Вот, значит,
подъезжаю, а тут ты выходишь со своим Рубанчиком…
- Рубанчиком? – искренне удивилась
Светлана. – А это еще кто?
- Да
физик наш, неужели не помнишь? Виктор Васильевич, мы его Рубанчиком
звали, какой-то весь такой интеллигентный всегда, это же фамилия его
была – Рубанчик. Да у нас больше и мужиков-то в школе не было. – И
вдруг засмеялся. – Знала бы, как я тебя жалел. Вот за то именно, что
будешь ты Светлана Николаевна Рубанчик…
Странно, но Светлана действительно
едва вспомнила этого самого Виктора, как он неизменно просил себя
называть, с ударением на втором слоге. Их дружно сосватали чуть ли
не в первый день её появления в школе, и он воспринимал это как
должное, а она никак не могла пересилить в себе какую-то
брезгливость: в этом бабьем царстве он считал себя великим
сердцеедом и любимцем женщин и не просто ждал, но буквально требовал
восхищения собой. Светлана невольно улыбнулась, и Шершень, заметив
это, радостно оживился:
- Вот, и я
тоже… Так мы до десятого и прождали, когда же вы поженитесь. Он,
кстати, сейчас частную школу открыл, вроде как в приданое за дочку
Кравцова отхватил. Ну вот, подъезжаю я, а ты выходишь с Рубанчиком.
И вот тут-то ты понимаешь, как жестоко ошиблась, наплевав на мое
большое светлое чувство. Но я забываю обиды, распахиваю перед тобой
дверцу, и мы уезжаем…
- Куда? –
вдруг заинтересовалась Светлана.
-
Да какая разница, - отмахнулся Шершень. – Ну, скажем, в светлый
терем с балконом на море.
Да,
неожиданно припомнила Светлана еще одну подробность, он же и тогда
любил Высоцкого…
Утром ей
почему-то захотелось апельсинового сока. Он побежал в ларек на углу
и даже входную дверь не стал запирать на ключ, а просто прикрыл.
Потом Светлана уверила себя, что слышала три негромких хлопка, как
будто сорвались подряд три крышки у банок с консервированными
огурцами. Его ждали и встретили по всем правилам, на выходе из
подъезда: два в грудь и один – контрольный – в голову.
На главном городском кладбище есть
“Аллея героев”. Стоят в ряд типовые памятники из казенного гранита:
герои войны, труда, ветераны того и другого, почетные граждане,
просто те, кому лежать здесь предназначено по должности. А на самом
видном месте, сразу у входа, направо, будто в переднем углу, как-то
сам собой сложился и застроился “микрорайон”, как называют его все
местные. Десятка два тоже вроде как типовых двухметровых монументов
из полированного черного лабрадора. Всегда живые цветы, вокруг ни
соринки, асфальт, аккуратная щебенка боковых дорожек. Третий с краю
выделяется тем, что изображенный на памятнике в полный рост молодой
человек стоит там на фоне белого “мерседеса” и с ключами зажигания в
руке. Золотом надпись: “Шершунову Павлу от братьёв”. И ниже,
тщательно выписанным курсивом: “Спи спокойно, Шершень. По твоим
долгам всё уплачено”. |
|
